У меня и у моих мертвых друзей веселые шуточки. Когда я публично режу себя и спрашиваю у К.: «Ты видишь мою боль?», Сартр хихикает и говорит, что нихуя я не Антуан. Больше исполосованных рук. Достоевский гнусаво бормочет: «Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить», когда я думаю, как бы красиво покончить с собой.
Дело в том, что я совсем не книжный герой. Мне хочется, чтоб все было красиво, а получается как всегда. Мне больно осознавать, что не получится все, как в книгах. Перестать читать? Но если я покончу с этим, то мне тогда вообще не дышать.
К. говорит, что ей много меня. А еще К. лжет. Потом я оказываюсь в полном дерьме и ору в подушку. Я понял, что я ничего не знаю о любви и об отношениях. Если я вернусь в затворничество, то мне попросту будет наплевать на нее. Но с другой стороны, почему я трачу себя на то, чтобы переживать о несуществующем? Чувства есть, конечно, но если исключить все, то будет такая некая идиллия.
Я хочу играть. Мне нравится играть. Когда я играю, я получаю опыт. Опыт, который пригодится мне в понимании людей. Слова – хирургический нож, которым я надрезаю и смотрю, что будет с человеком. Не то что бы я полностью изрезал К., но довольно-таки поводил сюда-туда. Она кричит мне: «Ты не понимаешь меня, а я тебя». Да ты просто не видишь моих порезов. Я знаю, что и когда сказать. Я люблю тебя, но я так же люблю эксперименты. Ты не видишь очевидного – тебе нравится эта боль.
А мне нравится боль, которую причиняешь ты мне. Мне нравится, как ты чувствуешь вину. Тогда я свободно могу назвать тебя блядью, пообещать избить лицо в кровь. Ты дорого обходишься моим нервным клеткам, но оно стоит того, не так ли?
Все, конечно, гораздо меньше прозаичнее. Когда ты лежишь в темноте и боишься вспышки света, ибо ты сросся с темнотой. Я лежал и понимал, что нет смысла ни в чем. Темнота говорила со мной и обнимала меня. Правда, я потерял смысл в жизни и вообще…
Ненавижу писать.